А. Краснов Из воспоминаний:
Кавказ. Пятигорск. Горы. Там воздух чист и небо близко, а далеко, далеко внизу – муравейник: маленькие, маленькие люди…
Я вхожу в горы, одинокий, усталый и больной… Как хоррошо в горах ранней весной: солнце над головой, а под ногами хрустит снег. И отчётливо и ясно встают в голубоватой дымке давно ушедшие, полузабытые, замолкшие навсегда.
………………………………
1938 год. Над Россией пролетел ураган. Огромные опустошения произвел он во всех областях. Особенно пострадала Русская Православная Церковь: десятки иерархов, тысячи священников, огромное количество верующих мирян – ушли из жизни. Ежовщина уничтожила подавляющее большинство русского духовенства. Девяносто пять процентов церквей, существовавших в 20-е годы, были закрыты, и огромное количество их было снесено. Самое понятие “церковь” в умах большинства населения звучало анахронизмом. Незапрещенная официально, Церковь практически была нелегальной организацией, так как малейшее соприкосновение с “церковниками” считалось верным признаком политической неблагонадежности, со всеми вытекающими отсюда последствиями (а последствия были страшные).
“Церковники и сектанты пытаются отравить ядом религии наших детей. Дадим отпор враждебной работе церковников и сектантов”, – этот лозунг, выдвинутый впервые в майские дни 1937 года, неизменно появляется среди других лозунгов ЦК ВКП (б) в майские и октябрьские дни на протяжении четырех лет – с 1937-го по 1941-й годы.
Обновленчество разделило судьбу всей Православной Церкви. Власти в это время совершенно перестали делать какое-либо различие между представителями церковных ориентаций.
“Мавр сделал свое дело – мавр может уйти”, – этими словами одного из персонажей шиллеровской трагедии “Заговор Фиеско в Генуе” можно охарактеризовать официальную линию по отношению к обновленцам в те годы.
В 1937–1938 годах были арестованы и физически истреблены наиболее видные лидеры обновленчества: Петр Блинов – глава сибирских обновленцев, Петр Сергеев – обновленческий митрополит Ростовский, Василий Челябинский – обновленческий глава Урала. Еще раньше, в 1934 году, был арестован вскоре умерший в заключении Александр Иванович Боярский – виднейший лидер обновленчества, в последние годы своей жизни митрополит Иваново-Вознесенский. В эти годы обновленчеству был нанесен удар в самое сердце: в 1935 году последовал “самороспуск” Синода. Единственным духовным центром обновленчества с этого времени является митрополит Виталий Введенский – бывший председатель Синода. По инициативе проф. Зарина (своего секретаря), митрополит Виталий принимает пышный титул “Первоиерарха Московского и всех православных церквей в СССР”. Ему присваивается небывалый титул: “Ваше первосвятительство”, и к его имени прилагается эпитет: “первосвященнейший”. Однако вся эта внешняя помпа не может скрыть той парадоксальной ситуации, в которой очутилось обновленчество. Ярые противники единоличной власти и сторонники “соборного начала” вынуждены отныне перейти сами к единоличному управлению.
В том же, правда, положении находилась и Православная Патриаршая Церковь, возглавляемая митрополитом Сергием. Власти считали в это время неприемлемым любой коллективный орган церковного управления – соратники Ежова приходили в ужас при одном слове “соборное” управление и совершенно так же, как купчиха у Островского, падали в обморок при слове “жупел”.
Однако с ликвидацией Синода отпадал всякий осмысленный повод для раскола, и отныне вся церковная распря сводилась к борьбе лишь за власть между двумя иерархами. Впрочем, мало кто думал в это время о церковных разногласиях. Уцелевшему духовенству было не до теоретических споров. С другой стороны, резкое сокращение храмов исключало возможность выбора для верующих: ходили в тот храм, который уцелел в данной местности, причем принадлежность этого храма к той или другой ориентации определялась чисто случайными факторами. В Средней Азии, на Северном Кавказе и на Кубани все без исключения храмы были обновленческими просто в силу инерции – такими они стали в 20-х годах, благодаря умелой работе местных деятелей. В России, наоборот, обновленческие храмы попадались лишь изредка, а в Сибири (после ареста Петра Блинова) обновленческая организация фактически распалась.
В Москве после 1937 года было семь обновленческих храмов – Воскресенский собор в Сокольниках, Старо-Пименовская церковь и все Московские кладбища (Ваганьковское, Дорогомиловское, Пятницкое, Калитниковское и Даниловское) да несколько церквей в пригородах. Засилие обновленческих церквей на московских кладбищах было остатком тех славных времен, когда обновленцы находились в фаворе: тогда кладбища были даны им на “кормление” и были главной статьей дохода в бюджете обновленческой церкви.
В Ленинграде, после массового закрытия церквей, оставались после 1937 года от былого обилия обновленческих храмов лишь две церкви-Спасо-Преображенский собор и небольшая церковка на Серафимовском кладбище.
В обновленческой иерархии также произошли большие и важные изменения: большинство иерархов было арестовано, другие иерархи тихо и скромно ушли на покой и сидели тише воды – ниже травы, по глухим углам, больше всего на свете желая, чтобы про них забыли. В это время происходит совершенно скандальный уход из церкви знаменитого обновленческого деятеля Николая Федоровича Платонова.
Н. Ф. Платонов в 30-е годы начинает занимать в обновленческой иерархии более заметное место и не только спорит за влияние с А. И. Введенским, но уже оттесняет его на задний план. Еще будучи до 1934 года архиепископом Лужским – викарием Ленинградской митрополии – Н. Ф. Платонов держит в своих руках все нити Ленинградской епархии. Будучи настоятелем Андреевского собора на Васильевском острове, Николай Федорович по-прежнему огромной популярностью пользуется среди народа. Снискав жгучую ненависть среди приверженцев строгого православия, которые говорят о нем как об агенте ГПУ и о предателе Церкви, он тем не менее является кумиром для огромной массы прихожан Андреевского собора. Настоятель служит почти каждое воскресение и каждый праздник. Его ораторский талант достигает в это время своего зенита, и его яркие и эмоциональные речи волнуют слушателей. Его ораторское мастерство все совершенствуется. Если раньше Платонов во время речи не всегда соблюдал определенную меру, доходя в конце речи до истошного крика, то теперь ритм его речи становится все более четким и ясным. Он является в это время хозяином своего темперамента – и пламенные концовки его речей не имеют больше крикливых интонаций. Путем упорной роботы над собой Платонов в это время преодолевает свои природные дефекты: гнусавость и шепелявость, его голос звучит во время проповеди мужественно и энергично, лишь в отдельные моменты, по тому напряжению, с которым произносятся отдельные фразы, внимательный слушатель чувствует, как трудно оратору преодолевать свой природный порок речи.
По своему содержанию речи Платонова также представляют собой большой интерес. Летом 1933 года Платонов выступил с кафедры Андреевского собора с целым циклом речей на тему: “Единая Святая Соборная и апостольская Церковь”. На эту тему им было произнесено шесть речей, из которых каждая продолжалась не менее двух с половиной часов, а три речи продолжались в течение трех часов с минутами. Речи произносились по воскресеньям, после вечерни с акафистом Спасителю. Облаченный в мантию оратор произносил их, стоя на проповеднической кафедре (слева от алтаря). Не менее 2 тысяч слушателей с пристальным вниманием ловили каждое его слово, каждую интонацию. Четыре речи из шести раскрывали смысл четырех эпитетов девятого члена Символа Веры. Две речи – первая и последняя – представляли собой вступление и заключение. Шесть речей Платонова не только содержали глубокий богословский анализ учения о Церкви, но и касались широкого круга проблем, связанных с Церковью. Все речи оратора были произнесены с огромным подъемом, и в отдельные моменты чувствовалось искреннее воодушевление. Внимательный слушатель, однако, мог бы услышать в речах оратора нотки пессимизма и неверия в Русскую Церковь, по которым можно было бы догадаться о будущей судьбе оратора. Так, толкуя учение Спасителя о Церкви, как о Камне, который не одолеют врата адовы, Платонов даже особо подчеркнул, что обетование Спасителя относится лишь к Вселенской Церкви, а не к отдельным поместным церквам.
“Поместная Церковь, – настойчиво повторял оратор, – может совершенно исчезнуть!” Далее следовали примеры карфагенской и александрийской церкви. Перейдя затем к русской церкви, оратор продолжал: “Еще вопрос очень и очень большой – сумеет ли русская церковь найти себе место в новом, строящемся мире – не исчезнет ли она в водовороте революционных бурь?”
Такие заявления не были редкостью в то время в речах Платонова: “Пройдет немного времени, и жизнь, быть может, не оставит ничего из того, что для нас священно – из того, чем мы еще дорожим по привычке… ” Еще более определенно высказывался он в частных разговорах. “Церковь, видимо, идет у нас к концу, – сказал он однажды одному из своих прихожан, — религия будет существовать, вероятно, в каких-то других, новых формах”.
Червь сомнения и неверия медленно, но верно делал свое страшное дело – постепенно подтачивал этого блестящего проповедника и большого талантливого человека. Летом 1934 года Н. Ф. Платонов произнес цикл столь же блестящих проповедей на тему: “Таинства церкви”. Эти проповеди также охватывали широкую тематику многообразных церковных проблем.
Человек вдумчивый и глубокий, Платонов порой бросает с кафедры смелые, оригинальные мысли.
“Из далекой Византии пришла к нам Владычица светозарной иконой Своей на Святую Русь, – говорил он за Всенощной под праздник Тихвинской Божией Матери в 1934 году, – и из Владимира пришла она в Тихвин – учили наши предки и делали из этого вывод: первый Рим пал от ереси, второй Рим – от турок, а Москва – есть третий Рим, а четвертому не бывать. А что скажем мы сегодня? Сюда ходила Владычица – туда пришла Царица Небесная – видим мы и не гордимся тем, что Она к нам пришла, а страшимся, как бы не ушла она от нас. Не шовинизм, не гордость, а страх перед Богом – желание нравственного обновления и очищения рождает в нас сегодняшний праздник… ”
Порой он поднимался до настоящего пафоса.
“Как трудно говорить сегодня, когда лежит перед нами бездыханное Тело Спасителя, – восклицал он в Страстную пятницу в 1935 году, – хочется лежать у Плащаницы и плакать, а не говорить. И все-таки надо говорить – надо говорить, чтобы не случилось снова того, что происходило две тысячи лет назад.
Умер на Кресте Христос, – и ведь главный ужас в том, что в это время люди собирались праздновать Пасху, приготовляли пасхального агнца, искренне желали служить Богу и как-то случайно, незаметно, убили божественного Агнца”.
Все эти отдельные блестящие проповеди Платонова представляли собой, однако, лишь отдельные яркие вспышки большого таланта.
Повседневные его проповеди были обычно посвящены иной теме: он все чаще и чаще использовал кафедру проповедника для сведения фракционных счетов со “староцерковниками”: личные выпады, мелкие, грязные, ничтожные сплетни, “сенсационные” открытия из жизни православных иерархов, выискиваемые со старанием сыщика, – таково основное содержание его проповедей. И этот, несомненно, крупный человек вдруг мельчал, – и пламенный проповедник вдруг превращался в какого-то героя кухни в коммунальной квартире.
“Мне незачем анализировать скандальных выступлений Вашего Высокопреосвященства, посвященных внутрицерковной тематике, – с мальчишеским задором заканчивал письмо обновленческому владыке 5 мая 1935 года пишущий эти строки, – эти Ваши выступления не имеют никакого отношения ни к религии, ни к социализму, ни к христианству, они имеют отношение лишь к Гоголю, к “Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем”.
1933 и 1934 годы – переходные, кризисные годы в жизни Н. Ф. Платонова. 31 октября 1933 года умерла его первая жена – Елизавета Михайловна Платонова, религиозная, глубоко порядочная, одухотворенная женщина. Она умерла после продолжительной долголетней болезни, и Н. Ф. Платонов делал все для того, чтобы ее вылечить и облегчить ее муки. Он любил свою жену искренне и сердечно, и лишь одно интимное обстоятельство – невозможность иметь от жены детей – отравляло его двадцатилетнюю семейную жизнь. Платонов был искренне потрясен смертью жены. Трогательно и просто рассказывал он об ее предсмертных муках, о том, как она просила его расчесать ей волосы, и, как бы уже чувствуя приближение смерти, сказала: “Как хорошо, но только что-то совершенно новое”.
Со смертью жены ушел единственный близкий Платонову человек, единственный любимый им человек…
“А люблю я все-таки Ленинград!” – воскликнул однажды Александр Иванович Введенский со свойственной ему экспансивностью, когда подъезжали оба они (Введенский и Платонов) к Ленинграду – ехали они в купе экспресса “Красная стрела” из Москвы. “Я ничего не люблю”, – вырвалась вдруг у Платонова унылая фраза.
Одиночество и духовная опустошенность характерны для Платонова в начале 30-х годов: разрыв с ближайшими родственниками (братом и сестрой), причем молва настойчиво приписывала Платонову участие в их арестах; тайная служба в органах ГПУ с 1923 года, выразившаяся в непрерывных доносах, в результате чего погибло много людей, – все это наложило мрачные блики на душу этого человека.
Особенно острым был разлад Н. Ф. Платонова с его сестрой – Александрой Федоровной Платоновой (в монашестве Анастасией), известной духовной писательницей, последней игуменьей Ивановского монастыря. “Стоим мы с Александрой Федоровной на трамвайной площадке, – рассказывала пишущему эти строки А. В. Волкова (в первой части нашей работы мы на нее ссылались), – и вдруг входит в трамвай Платонов. Александра Федоровна на него посмотрела и отвернулась. А он к ней: “Что ты, Шура, или брата не узнаешь?” А она ему: “И ты меня спрашиваешь, Коля? Наши родители в могиле переворачиваются. Что ты делаешь, ведь ты дьяволу служишь”.
В том, что Н. Ф. Платонов был непосредственным агентом ГПУ, имело возможность убедиться на своем печальном опыте огромное количество людей (в том числе и пишущий эти строки).
Сейчас, почти через тридцать лет, мне трудно себе и представить, что семнадцатилетний парнишка с некрасивым угреватым лицом, который впервые переступил порог квартиры Платонова в понедельник 3 июля 1933 года, был действительно я. Жил Н. Ф. Платонов на 6-й Линии Васильевского острова во дворе Андреевского собора, во втором этаже церковного дома. В его квартире помещался Епархиальный совет, который носил громкое название “Ленинградское митрополитанское управление”. Это учреждение со столь блестящим титулом умещалось, однако, в столовой Н. Ф. Платонова. Здесь, рядом с буфетом, стояла пишущая машинка, на которой бойко отстукивала “Указы по митрополии” быстрая, маленькая пожилая женщина в пенсне – Александра Ивановна Тележкина. У окна рылся в делах также не блещущий красотой молодой человек – здравствующий ныне А. Ф. Шишкин – довольно известный церковный деятель, полученный Патриархией по наследству от Н. Ф. Платонова. На обеденном столе лежала раскрытая книга, в которую посетители должны были вписывать свои имена. Каждый лист в этой книге был разделен на три графы:
1. Фамилия, имя, отчество.
2. Ориентация.
3. По какому делу.
А. Ф. Шишкин бдительно следил, чтобы какой-нибудь посетитель не проскользнул мимо этой почтенной книги. Важно в ней расписавшись, я поставил в графе “Ориентация” – “Христианский социалист”.
Платонов принял меня тотчас же и удостоил меня беседой, которая длилась более двух часов. Беседа носила теоретический характер, касаясь взаимоотношений между христианством и социализмом. Я вышел из кабинета, совершенно очарованный умом, любезностью и широтой взглядов хозяина, который настойчиво приглашал меня заходить как можно чаще.
Между тем более опытный наблюдатель, чем я, обратил бы внимание на целый ряд странностей в поведении собеседника. Во-первых, всякого бывалого человека удивила бы поразительная откровенность собеседника: он не только не избегал говорить на политические темы с незнакомыми посетителями (да еще с семнадцатилетним мальчишкой), но, наоборот, сам охотно задевал самые острые вопросы. Помню, в частности, совершенно невероятную по своей откровенности фразу Платонова: “Я не думаю, чтобы этот эксперимент увенчался успехом”. Во-вторых, всякий обратил бы внимание на то, с какой настойчивостью высокий собеседник расспрашивал, спускаясь с теоретических высот, о весьма конкретных вещах – главным образом о знакомствах, единомышленниках, друзьях. Но, находясь под обаянием высокого сача, я, конечно, поспешил открыть Платонову всю свою душу и выложить ему все, что я знал.
Результат приятных и высокопоучительных бесед с Высокопреосвященным владыкой (таких бесед было несколько) сказался через девять с лишним месяцев: 24 апреля 1934 года я был арестован и мне было предъявлено политическое обвинение. Обвинение оказалось совершенно вздорным, и вскоре я вышел из тюрьмы. Однако, несмотря на всю свою неопытность, я убедился в том, что содержание моих бесед с Платоновым до мельчайших деталей известно следователю.
При всей моей приверженности и, я бы сказал, влюбленности к знаменитому проповеднику – у меня не могло быть ни малейших сомнений в том, что он является осведомителем…
Вскоре после моего освобождения, в праздник Троицы, я пришел в Андреевский собор к литургии. Богослужение было торжественным, и совершал его сам архиепископ… После вечерни и положенных коленопреклоненных молитв, прочтенных с необыкновенной проникновенностью, обновленческий иерарх, разоблачившись, величественно направился к выходу; с колокольни раздался неумолчный трезвон колоколов, толпа верующих устремилась к владыке под благословение. Когда он поравнялся со мной, я шагнул прямо к нему.
“А вы напрасно сказали, что Михаил Яворский был моим духовником – он никогда моим духовником не был”, – резко бросил я ему в лицо с запальчивостью бурша, не подходя под благословение.
“Что такое, кому я сказал?” – после минутного молчания произнес Николай Федорович.
“Сказали тем, кто вас расспрашивал обо мне”, – бросил я столь же резко.
Иерарх отвел глаза и промолчал.
“А я не был духовным сыном Михаила Яворского”, – с глупым упорством повторял я.
“Не помню, не помню”, – прогнусавил Платонов, обходя меня.
Впоследствии мне приходилось неоднократно встречаться с Платоновым. Я говорил с ним в обычном почтительном тоне, ни он, ни я никогда не упоминали о прошлом.
В сентябре 1934 года Платонов взлетел на вершину обновленческой церкви. Указом Священного Синода от 1/IХ-34 г. “Преосвященный Николай, архиепископ Лужский, назначен митрополитом Ленинградским взамен ушедшего на покой митрополита Серафима (Руженцова)”. Это назначение явилось результатом длительных закулисных маневров и интриг Н. Ф. Платонова.
“Бывало, приедет в Москву – и сразу же начинаются разговоры о митрополите Серафиме – и малоактивен и что-то еще, и чего-чего только о нем не говорит”, – вспоминал в 1943 году митрополит Виталий. Действительно, между митрополитом Серафимом и Платоновым существовала давняя антипатия. Истоки этой антипатии, быть может, скрывались в коренной противоположности их характеров.
Трудно себе представить двух более отличающихся людей, чем митрополит Серафим и Н. Ф. Платонов. Митрополит Серафим был выходцем из придворного духовенства, и большую часть своей жизни он провел в качестве священника дворцовой церкви в Стрельне. Это оставило неизгладимый след. Изящные, аристократические манеры и величавая осанка важного барина, утонченная вежливость, но с оттенком снисходительности, — таков был протоиерей Руженцов (будущий обновленческий митрополит).
В 1919 году, овдовев, он принимает монашество и возводится на архиерейскую кафедру в одном из северорусских городов. Присоединившись с самого начала к обновленческому расколу, епископ Серафим принадлежал к числу так называемых “тихих обновленцев” – ни к каким группировкам не примыкал, ни на кого не доносил – он спокойно и с обычным своим достоинством управлял различными русскими епархиями, пока в 1925 году не был назначен обновленческим митрополитом Московским.
В 1929 году, после перевода в Москву митрополита Вениамина (председателя Синода), митрополит Серафим был переведен в Ленинград. Здесь он сразу же столкнулся с Н. Ф. Платоновым.
Морально чистоплотный и безукоризненно порядочный человек, любивший называть себя джентльменом, митрополит Серафим относился с брезгливым отвращением к своему старшему викарию, который был фактически при нем “комиссаром”. Понимая свое бессилие в борьбе с Платоновым, митрополит соблюдал в отношениях с ним внешний такт и вежливость. Всем, однако, было известно, что между двумя ленинградскими иерархами существуют холодные напряженные отношения. И стиль митрополита был совсем иной, чем у его собрата: он никогда не позволял себе в проповедях личных выпадов против кого бы то ни было – никогда никого не задевал и ни перед кем не подхалимствовал.
Уволенный в сентябре 1934 года на покой, митрополит отдыхал всего лишь полгода – он умер 6 марта 1935 г. и был погребен на Смоленском кладбище (после торжественного отпевания в церкви св. великомученицы Екатерины).
Между тем Н. Ф. Платонов 9 сентября 1934 года принял Ленинградскую епархию.
В первые же дни своего управления новый иерарх всячески старался повысить свой авторитет: имея кафедру в Спасо-Сенновском Успенском соборе, он присвоил Андреевскому собору название Митрополичьего крестового собора. Торжественные поездки в Карелию, Псков, Новгород и Боровичи должны были повысить его авторитет в провинциальных епархиях. Наконец, к сентябрю 1934 года относится первая акция Платонова во всероссийском церковном масштабе. Осенняя сессия Священного Синода которая назначила Платонова митрополитом Ленинградским, одновременно приняла решение об избрании комиссии по изысканию средств борьбы против староцерковничества. Председателем комиссии был избран А. И. Введенский, а в качестве членов в состав комиссии входили митрополиты: Петр Блинов, Николай Платонов, Михаил Орлов, Петр Сергеев, Василий Кожин и другие.
С первого же момента инициативу в комиссии захватил Н. Ф. Платонов. Он выступил с сенсационным планом, основой которого был лозунг: “Бить врага его же оружием”. Согласно плану Н. Ф. Платонова, обновленческий Синод должен был объявить себя единственным законным хранителем православия. Староцерковничество должно было быть объявлено “еретичествующим расколом”. В соответствии с этим все “староцерковные хиротонии”, произведенные после 10 мая 1922 года (день “отречения” патриарха Тихона), должны были быть объявлены недействительными и все духовные лица, приходящие из “староцерковничества”, могли быть приняты только через публичное покаяние. Все храмы, которые переходили в обновленческую ориентацию, подлежали переосвящению (через чин малого освящения).
Самым пикантным во всей этой платоновской затее было то, что всего лишь за несколько лет до этого обновленческие иерархи (в первую очередь, сам Платонов) с пеной у рта доказывали “неканоничность” и “незаконность” перерукоположений священнослужителей и переосвящений храмов. А. И. Введенский (следует к его чести отметить) выступил вначале против “плана Платонова”. Однако после нерешительного сопротивления быстро сдал свои позиции. Другим обновленческим иерархам, которые выражали свое недоумение по поводу новоявленного “плана”, было под сурдинку указано, что “план Платонова” согласован с некоторыми авторитетными инстанциями, которые желают оживления церковной борьбы.
Уже через месяц, 3 октября 1934 года, была созвана новая экстренная сессия Синода (это была его последняя сессия, так как весной 1935 года он уже был распущен). Синод, заслушав доклад Н. Ф. Платонова, принял так называемые “октябрьские указы”, написанные Н. Ф. Платоновым… Следует, впрочем, отметить, что, кроме нескольких и театральных покаяний, поставленных Платоновым в Ленинграде, никаких практических последствий “октябрьские указы” не имели.
Сам Платонов очень громко в своих речах кричал о своем “православии”. 8 января 1935 года он выступил в Андреевском соборе с двухчасовым докладом о “новом этапе в истории обновленчества”. Стоя на кафедре, Н. Ф. Платонов в течение двух часов обливал грязью “староцерковников”. Облаченный в стихарь А. Ф. Шишкин, стоя на ступеньках, подавал своему “владыке” нужные документы.
Какова была деятельность Николая Платонова в качестве митрополита Ленинградского? Смешно, конечно, отрицать блестящие административные способности Н. Ф. Платонова. “Как администратор, он был бесподобен: им можно было любоваться, так у него все было продумано, разумно, ясно”, – говорил в прошлом году в беседе с пишущим эти строки о. СР. – один из ближайших помощников Платонова в последние годы его жизни. Трудно, однако, было сделать что-нибудь существенное в эти годы, когда церковная организация стремительно летела под откос.
Ровно через три месяца после вступления Платонова в должность был убит С. М. Киров. В марте 1935 года, на первой неделе Великого Поста, начались массовые высылки из Ленинграда духовенства. Обновленческое духовенство разделило общую участь: был выслан из Ленинграда один из старейших протоиереев о. Константин Шахов – духовник Николая Федоровича. Известный обновленческий деятель и проповедник о. Федор Разумовский остался в Ленинграде только благодаря тому, что снял с себя сан. В июне 1935 года раздался первый тревожный сигнал: был закрыт (и вскоре снесен) ленинградский Вознесенский собор. Правда, Платонову удалось на этот раз взять “реванш”: вскоре в его ведение был передан Спасо-Преображенский собор на Литейном проспекте. Вскоре, однако, последовал ряд новых закрытий: в 1936 году были закрыты Благовещенская и Екатерининская церкви на Васильевском острове, Захарие-Елизаветинская, Пантелеймоновская, Космодамиановская церкви – в центральном районе города. Вскоре от обновленческой епархии осталось лишь несколько храмов – и над ними нависла угроза закрытия. После самороспуска Синода было распущено и Ленинградское митрополитанское управление. Платонову было предложено сдать пишущую машинку, вся переписка отныне велась в его канцелярии от руки, причем в качестве писца подвизался А. Ф. Шишкин.
Духовенство было охвачено пессимизмом и безнадежностью. Впрочем, про самого Платонова этого сказать нельзя. Лето 1936 года он счел наиболее удобным временем для своей новой женитьбы. Избранницей митрополита Платонова оказалась Марья Александровна – певчая в хоре Андреевского собора. В июле 1936 года Н. Ф. Платонов объявил о предстоящей женитьбе ленинградскому обновленческому духовенству, а в августе того же года протоиерей о. Константин Томилин (ключарь Андреевского собора) обвенчал Николая Федоровича и Марью Александровну. Свадьба происходила в соборе при наглухо закрытых дверях, в присутствии лишь небольшого числа прихожан. Новобрачный был одет в штатское – в синий шеовитовый костюм, священник и диакон поминали брачующихся как “рабов Божиих Николая и Марию” – без всяких титулов.
Своеобразный характер носили отношения между Н. Ф. Платоновым и А. И. Введенским. Старые товарищи, хорошо знавшие друг друга в молодости, они никогда друг друга не любили. “Легкомысленный человек”, – говорил часто Платонов про Введенского. “Да ведь он сумасшедший!” – сказал он однажды про своего знаменитого собрата в присутствии большого количества мирян. Отзывы Введенского отличались большим добродушием. “Умница, талантливый человек, но только – бездушный, совершенно, совершенно бездушный”, – говорил неоднократно Введенский.
Отношения между двумя иерархами не ограничивались, однако, обменом колкостями. Были и более серьезные и важные вещи. В 1931 году Н. Ф. Платонов читал курс лекций по гомилектике в Московской богословской академии. Весь этот курс был целиком направлен против А. И. Введенского. Платонов с пеной у рта протестовал против жонглирования именами ученых, против психологических экспериментов и импровизаций, вторжения проповедника в несвойственные ему области – словом, против всего того, что являлось характерным для проповеднической манеры Введенского. Самая линия Платонова в церковных вопросах резко противоречила линии Введенского: враг какого бы то ни было новаторства и экспериментаторства, глубокий консерватор в прошлом, Платонов выступал в качестве “ревнителя православия”, и всякие разговоры о реформах всегда вызывали в нем раздражение. В то же время он был отъявленным политическим приспособленцем и сикофантом (доносчиком). Короче говоря, “платоновщина” – это живоцерковничество 30-х годов. От Красницкого Платонов отличался лишь большей скрытностью (он действовал более коварно и конспиративно) и меньшим размахом деятельности своей. Вся беда Платонова заключалась в том, что в 30-х годах власти считали для себя неприемлемой какую бы то ни было церковь и не нуждались в услугах даже таких раболепных холопов из числа церковников: эпоха нэпа (век Красницкого) уже прошла, а послевоенная эпоха (век Колчицких) еще не наступила, — пресмыкающиеся политиканы остались не у дел.
Не у дел остался Платонов в 1937 году. В сентябре этого года он был вызван в здание на Шпалерной улице – в ленинградское отделение МГБ. Он пробыл там два дня. Жене, которая в ужасе металась около здания МГБ, обрывая телефоны, было отвечено: “Вашего мужа здесь нет”. – “Где же он?” – спросила упавшим голосом несчастная женщина. “Не знаем”, – последовал лаконичный ответ. Однако через двое суток, под вечер, Платонов пришел домой, осунувшийся, побледневший, но в хорошем настроении. “На днях уезжаем в Сочи”, – объявил он с места в карьер испуганной жене. Действительно, через три дня Платонов уехал отдыхать с женой в Сочи (обычно он ездил в Крым).
И сразу же после отъезда уставшего обновленческого владыки в Ленинграде начались поголовные аресты обновленческого духовенства. В один день было арестовано более сотни человек. Среди арестованных находились: протопресвитер о. Николай Сыренский – настоятель (или, как называли, “наместник”) Кафедрального собора Спаса на Сенной; прот. Константин Томилин – ключарь Андреевского собора, и много других глубоко порядочных священнослужителей, которые навсегда исчезли за роковыми стенами Шпалерной тюрьмы. От всего многочисленного ленинградского духовенства сразу осталась лишь жалкая горсточка, не более 10–15 человек.
Н. Ф. Платонов не подавал никаких признаков существования: как говорили, он вел в это время идиллический образ жизни, живя в маленьком домике на берегу Черного моря вместе с молодой женой. Приехал он в Ленинград только в ноябре. По-прежнему он управлял остатками Ленинградской епархии. Однако некоторые его поступки вызывали всеобщее недоумение. Так, он совершенно перестал служить (в течение полугода, от августа до своего отречения, он служил лишь однажды – в Николин день).
В начале января 1938 года двое обновленческих священников (о. Михаил Бакулев – настоятель Смоленского кладбища и о. Сергий Румянцев – настоятель храма Спаса на Сенной) были вызваны к митрополиту.
“Покои” обновленческого митрополита в это время еще уменьшились. Большая квартира была разделена на две части. Квартира Платонова состояла из двух комнат – столовой и спальни, соединенных большим коридором. Николай Федорович, со свойственными ему практицизмом и вкусом, сумел, однако, выкроить приемную, достойную и для его сана: часть коридора была отделена от остальной части, получилась крохотная комната. Большое окно было обращено прямо на Андреевский собор, в углу висела старинная икона и стоял облаченный архиерейский посох. Сам хозяин обычно сидел за раскрытым бюро в глубоком кресле, а рядом стояла фортепианная табуретка для посетителя.
Войдя к митрополиту, оба священника подошли к нему под благословение. Митрополит, одетый в рясу, но без каких-либо знаков отличия (без креста и панагии), однако, отстранил руки, протянутые к нему за благословением, и лишь облобызался с ними по обыкновению. Затем, усадив их, дал каждому из них по листку, отпечатанному на машинке, и сказал: “Прошу вас прочесть указ по епархии”, – и ушел в другую комнату, затворив за собою дверь. В указе, под которым стояла подпись: “Николай Митрополит Ленинградский”, говорилось, что Ленинградская епархия, вплоть до назначения нового митрополита, разделяется на две части: в управление одной ее частью (Андреевский собор, Смоленское кладбище, Серафимовское кладбище) вступает прот. о. Михаил Бакулев. В управление другой ее частью (Спасо-Сенновский собор, Спасо-Преображенский собор и церковь св. князя Владимира – на станции Лисий Нос) вступает о. Сергий Румянцев.
Священники переглядывались в полном недоумении: так что же, значит, он уже не митрополит? В это время из соседней комнаты вышел хозяин (уже без рясы, одетый в штатский костюм). “Итак, теперь я не имею к Церкви никакого отношения, и сегодня мною подано заявление о снятии сана – работайте без меня, желаю вам успеха”. Бывший митрополит, проводив их до лестницы, по-светски подал им на прощание руку.
“Вышли мы, как в воду опущенные, – вспоминает один из участников этой встречи, – написали сразу рапорт в Москву митрополиту Виталию, получили ответ о том, что будут даны указания, – и все: ни указаний, ни привета и ни ответа”.
Через несколько дней в “Известиях” и в “Правде” было опубликовано отречение Н. Ф. Платонова. Текст его отречения мы здесь не приводим, так как он недавно перепечатан полностью в книге “Правда о религии” (М., 1959, с. 368–369).
На этом можно было бы поставить точку. С этого времени Николай Платонов уже не существует как церковный деятель – и не должен интересовать историка церкви. Но есть еще один фактор – психологический – и с этой точки зрения последние четыре года жизни Н. Ф. Платонова представляют собой захватывающий интерес. О чем думал, что чувствовал этот недавний религиозный вития, став антирелигиозным пропагандистом?
Первое время после отречения Н. Ф. Платонов бравировал своим новым положением. Часто он выступал с докладами в заводских и фабричных клубах. Советская власть благосклонно отнеслась к “кающемуся”: его отречение было напечатано в “Известиях” и в “Ленинградской правде”. Вряд ли можно считать случайностью то, что сразу после отречения Платонова началось новое наступление на Церковь: через месяц после отречения Платонова был закрыт храм Спаса на Сенной – обновленческий кафедральный собор. Сразу после Пасхи был закрыт Андреевский собор. Еще через несколько месяцев была закрыта и церковь Смоленского кладбища – от всей обновленческой епархии в 1939 году остались лишь Спасо-Преображенский собор и Серафимовское кладбище. Весь этот разгром был осуществлен, однако, исключительно административными методами: нам неизвестен ни один случай ухода из Церкви кого-либо из прихожан Андреевского собора. Самые верные почитатели Платонова, самые ярые его поклонники – такие, как Александра Ивановна Тележкина, без колебаний покинули Платонова – и он остался совершенно один.
Уныло и одиноко жили супруги Платоновы в маленькой квартирке на 6-й Линии. Правда, в 1939 году, на закате жизни, Платонова посетила последняя радость, в пятьдесят лет, за три года до смерти, он стал отцом: худосочный, слабый, полуживой ребенок был назван Андреем. “Все-таки, кажется, вам навеки остался памятен Андреевский собор”, – сказал Н. Ф. Платонову один из его старых прихожан. “Да это не потому, это в честь… Жданова”, – ответил бывший настоятель Андреевского собора.
Однако и эта запоздалая радость не украсила унылой жизни ренегата. “Живем мы одни, никто к нам не ходит, никто у нас не бывает”, – жаловалась его супруга. “Ребенок слабый, ну, вдруг он умрет – а крестить нельзя”, – печально говорила в другой раз Мария Александровна.
В это время Н. Ф. Платонов работал хранителем Музея истории религии. Ежедневно по ступенькам Казанского собора пробирался одетый в серое потертое пальто, с поповской шапкой на голове и с портфелем под мышкой, человек. Светлая бородка и очки – вид старого учителя. Это был бывший митрополит Ленинградский, много раз служивший в Казанском соборе в бытность свою архиепископом Гдовским – старшим викарием Ленинградской епархии. Выступления Платонова, собиравшие вначале довольно большое количество народу, постепенно перестали кого-либо интересовать – его доклады сплошь и рядом срывались по причине отсутствия слушателей. В газете “Безбожник”, которая вновь стала выходить в это время в Москве и большим форматом, под редакцией Е. Ярославского, изредка печатались небольшие статейки Н. Ф. Платонова. В частности, перед Великим Постом, в 1941 году, была напечатана небольшая статейка “Исповедь”, вульгарная и плоская, в которой повторялись затхлые мещанские, обывательские сплетни о священниках, под видом исповеди назначающих свидания женщинам.
Так дожили до войны – и война одним ударом разрушила унылое существование Платонова.
В августе 1941 года совершенно неожиданно и непонятно была арестована Мария Александровна – его жена (причины ареста неясны – говорят, что она обвинялась в спекуляции). Через месяц умер от голода двухлетний ребенок, отданный отцом кому-то на воспитание. В это же время эвакуировался из Ленинграда Музей истории религии. И хранитель музея в течение нескольких суток не спал, упаковывая фонды. Все было бережно упаковано и вывезено из Ленинграда – документы, картины, диаграммы, плакаты. Забыли вывезти лишь один ценный экспонат – самого злополучного хранителя музея. Подобно госпоже Раневской, хозяева забыли в оставленном доме своего старого и уже ненужного слугу…
Я увидел его в последний раз в ноябре 1941 года, в самое тяжелое время блокады, когда еженедельно уменьшалась продовольственная норма и на улицах Ленинграда появлялись первые трупы. В декабре Ленинград был уже завален ими. В небольшой столовке для научных работников (в Этнографическом переулке) я увидел его, сидящего в вестибюле, исхудавшего, бледного, жалкого… Я ни разу и не говорил с ним после его отречения и, встречая его на улице, демонстративно с ним не здоровался, но сейчас меня почему-то потянуло к нему, и, подойдя, я окликнул его по имени: “Николай Федорович”. Встав, он вежливо поздоровался. Мы обменялись рукопожатием. “Как вы поживаете, Николай Федорович?” – спросил я. “Плохо, очень плохо, голубчик, семья распалась, а сейчас съел карточку, до двадцатого ничего не дадут”, – сказал он упавшим голосом. Это значило, что он получил по продовольственной карточке ту мизерную норму, которая полагалась на десять дней. “С сердцем плохо – аорта… ” – жаловался он. Я попробовал (со свойственной мне бестактностью) заговорить на идеологические темы – он устало махнул рукой: “Не знаю, не знаю, ничего я теперь не знаю”.
“Конченый человек”, – подумал я, отойдя от него. Конец наступил через несколько месяцев, весной. В феврале, всеми оставленный, одинокий, голодный, он постучался к Александре Ивановне Тележкиной – своей старой прихожанке, обожавшей его всю жизнь. Она открыла перед ним свои двери и приютила в своей маленькой комнатке своего бывшего владыку – и поделилась с ним последним куском хлеба.
И еще в одни двери постучался отверженец – в двери Церкви. На третьей неделе Великого Поста, в среду, во время литургии Преждеосвященных Даров, в Николо-Морском соборе происходила общая исповедь. Исповедовал престарелый протоиерей о. Владимир Румянцев. Неожиданно в толпу исповедников замешался Н. Ф. Платонов – и начал громко каяться, ударяя себя в грудь. Затем в общей массе он подошел к священнику. О. Владимир молча накрыл его епитрахилью и произнес разрешительную молитву.
“Господи, благодарю Тебя за то, что Ты простил меня! Веровал, верую и буду веровать!” – воскликнул он, отходя от Святой чаши.
Он умер на другой день, в холодную ленинградскую мартовскую погоду, и погребен на Смоленском кладбище в братской могиле, среди беспорядочной груды трупов умерших от голода людей.
“Он был человеком большого ума и большого сердца”, – сказал о нем в 1946 году митрополит Николай – его старый товарищ и друг.
“Царство ему небесное!” – тихо молвил, перекрестившись, А. И. Введенский – его старый противник, в году 1946-м – также больной, разбитый параличом – за месяц до смерти, после того, как я рассказал ему об обстоятельствах смерти Н. Ф. Платонова.
“Царство ему небесное!” – восклицаю и я, прощаясь навсегда с Н. Ф. Платоновым, и да послужит его судьба грозным предостережением для всех колеблющихся, сомневающихся, стоящих на грани предательства.
О самих предателях мы не говорим, на них никакие не подействуют уже предостережения.
“Нет существа более презренного, чем предатель, – в свое время говорил А. М. Горький, – и даже сыпно-тифозную вошь можно оскорбить, сравнив ее с предателем”.
Тридцатые годы были тяжелой полосой в жизни А. И. Введенского. В 1929 году он последний раз выступил на диспуте в Политехническом музее. Этим выступлением заканчивается продолжительный, самый блестящий период его деятельности. 30-е годы – годы непрерывных стеснений. В 1931 году, после закрытия храма Христа Спасителя, начинается период кочевья А. И. Введенского по московским храмам. Вначале он служит и проповедует в храме св. апостолов Петра и Павла на Басманной улице (здесь же помещалась Богословская академия). В 1934 году – новый страшный удар: закрытие храма Петра и Павла, одновременно закрывается Академия, без формального запрещения, “за отсутствием помещения… ”. А. И. Введенский переходит со всей паствой в Никольский храм на 6. Долгоруковской (Новослободской) улице. 1935 год – “самороспуск” Синода. А. И. Введенский остается в самом неопределенном положении. Его официальной должностью была должность заместителя председателя Синода.
1936 год – закрытие Никольского храма. А. И. Введенский переходит в церковь Спаса во Спасской, на Б. Спасской улице. Здесь он прослужил полтора года. В 1938 году он переходит в свою последнюю резиденцию, в Старо-Пименовскую церковь, стены которой увидели его погребение.
Самый страшный удар из всех, какие испытал когда-либо в жизни А. И. Введенский, был нанесен ему 6 декабря 1936 года. На другой день после принятия “сталинской” Конституции знаменитый проповедник был вызван в “церковный стол при Моссовете”. Здесь третьестепенный чиновник, с невыразительным, не запоминающимся лицом, сухо сообщил, что, поскольку новая Конституция разрешает отправление религиозного культа, но не религиозную пропаганду, служителям культа запрещается произносить проповеди. Впоследствии такое толкование Конституции было официально опровергнуто, но в тот момент для А. И. Введенского это был удар грома среди ясного неба. Представьте себе Ф. И. Шаляпина, которому запретили петь, Шопена – которому запретили играть, Врубеля – которому отрубили правую руку – эффект будет примерно тот же.
Впоследствии, правда, было разъяснено, что проповеди могут произноситься тогда, когда они являются “неотъемлемой частью богослужения”. Однако от этого было не легче: знаменитый проповедник и апологет превратился в “учителя церковноприходской школы”, и единственной дозволенной ему темой стало объяснение праздников. И странно, внезапно и непостижимо чудесный проповеднический дар покинул его. Все проповеди, которые произносил А. И. Введенский после 1936 года, оставляли досадное и тягостное впечатление: вдруг погас огненный темперамент, исчезли гениальные озарения и дивные взлеты – на кафедре стоял заурядный священник, который неимоверно длинно и скучно излагал давным-давно всем известные истины. А. И. Введенский является блестящим примером того, как под влиянием внешних стеснений тускнеет и гибнет даже самый яркий талант. И психологически А. И. Введенский сильно деградировал.
В 1937 году Александр Иванович чудом избежал ареста. В течение всего года он жил под дамокловым мечом. Однажды ночью в передней раздался звонок. Что тут началось! Домашние суетились в паническом ужасе, наскоро жгли какие-то бумаги, сам хозяин второпях одевался. Мертвенно бледный, он отправился открывать дверь. Вздох облегчения – его духовная дочь, почувствовав себя тяжело больной, послала за своим духовником.
Во главе обновленческой церкви стоял тогда митрополит Виталий – Первоиерарх.
Я хорошо знал владыку. Он был исправным, истовым – как обычно говорят, “благоговейным” – священником. Он был, безусловно, искренне верующим человеком – и человеком добропорядочным (в обывательском смысле этого слова). Однако всякий раз, когда я с ним говорил, когда слушал его изложение догматов веры (мы часто говорили с ним о богословии), – у меня всегда мелькала в голове невольная ассоциация – “бухгалтер”. Человек аккуратный, скрупулезно пунктуальный в служебных делах, почтительный по отношению к начальству, митрополит Виталий действительно чем-то смахивал на провинциального бухгалтера средней руки. “Так и остался белевским протоиереем”, – говаривал часто про него Александр Иванович.
По своему кругозору и образованию владыка за всю жизнь так и не ушел дальше Белева: главным источником его познаний были “Епархиальные ведомости” Тульской епархии. На них он обычно ссылался как на высший авторитет, всякий раз когда речь заходила о философских и социальных проблемах… Трудно было себе представить больших антиподов, чем митрополит Виталий и его знаменитый собрат и однофамилец (мирское имя митрополита Виталия – Владимир Васильевич Введенский).
В свое время владыка Виталий стал председателем Синода милостью А. И. Введенского. Об этом избрании Александр Иванович, со свойственным ему юмором, рассказывал так: “Умер митрополит Вениамин, и мы не знаем, кого избрать вместо него. И вот, вспоминаю – в Туле есть архиерей, монах, борода длинная-длинная, седая, картинная… Подумали и решили – быть ему предом в Синоде… ”
Став в 1937 году господином положения, владыка Виталий сразу стал прибирать к рукам А. И. Введенского. “В это время достаточно мне было что-нибудь предложить – можно было сказать с уверенностью – сделают наоборот”.
Таким образом, в период с 1937-го по 1941 год А. И. Введенский растерял все то, что было смыслом его жизни – ораторская и апологетическая деятельность стали невозможными, о реформационной деятельности не могло больше быть и речи. Административная деятельность (жалкая и урезанная) стала невозможной. Сильный человек, возможно, вырос бы духовно, пошел бы на подвиг, поднял бы над головой огненный факел страдания и любви…
Но Введенский не был сильным человеком и не был из числа тех, которые способны на подвиг.
И вот в этот период он сразу опустился, потускнел, неуловимые раньше мещанские, пошленькие черточки, которые есть у всякого, у Введенского в это время выступили особенно выпукло и резко. Семейная ситуация, и всегда запутанная, в эти годы обострилась до крайности, и его личная жизнь превратилась в бедлам…
Равнодушный раньше к житейскому комфорту, Александр Иванович в это время становится страстным приобретателем – коллекционером. Каких только коллекций он не собирал в это время: и коллекцию картин, и коллекцию бриллиантов, и даже коллекцию панагий. Коллекции он собирал неумело, ловкие предприниматели обманывали его, как ребенка. Все “старинные” картины фламандских мастеров оказывались сплошь и рядом произведениями Толкучего рынка. Бриллианты оказывались стекляшками. Возраст “древних” панагий не превышал пятидесяти лет. Но он не хотел верить этому, страшно гордился своими коллекциями, по-детски радовался каждой находке.
Покупка собственного автомобиля (тогда собственные автомобили были редкостью) радовала его сердце. Он начал полнеть и сразу заметно постарел.
Лишь музыка и литургийная молитва, искренняя и пламенная – были единственными светлыми просветами в его жизни.
Между тем на Западе в 1939 году уже слышались грозные раскаты. В конце 1939 года грянула кровопролитная и жестокая финская война. Надвигался 1941 год – год великой войны, великого Суда!
#Очерки_по_истории_русской_церковной_смуты